Актер Станислав Любшин: «Теща писала на меня в ЦК»

В Смоленск известный советский и российский актер приехал для того, чтобы принять участие в памятных мероприятиях, прошедших в рамках завершившегося кинофестиваля «Золотой Феникс» и посвященных известному писателю Борису Васильеву.

Больше тридцати лет назад Станислав Любшин исполнил главную роль в экранизации романа писателя «Не стреляйте в белых лебедей»; этот фильм актер лично представил смолянам на специальном вечернем показе. По признанию Станислава Андреевича, он практически не был лично знаком с Васильевым. Впрочем, актеру, воплотившему на экране не один десяток ролей, и без этого было о чем рассказать журналистам.

«Все писатели жили в деревне»

Анастасия Голикова, smol.aif.ru: Вы родились и выросли в деревне, остались ли вы по сути деревенским человеком или все-таки уже городской? И как вы относитесь к тому, что сейчас происходит с деревней?

По мнению Станислава Любшина, истоки России - в деревне. Фото: Елена Хлиманова

Станислав Любшин: Это трагедия, ведь, как не парадоксально это покажется, именно там - истоки России. Именно из деревень выходили люди, умеющие трудиться, много талантливых рождала деревня. Дворянство у нас тоже не в городах существовало; как теперь принято говорить нашим языком, там у них был офис, а тут – загородный дом, то есть усадьба. Все писатели жили в деревне, мыслящие, дорожащие своей Родиной, дворяне, сражающиеся за эту Родину – их всех тоже можно было назвать деревенскими, только условия деревни тогда были лучше. Сейчас это жалкое, страшное зрелище. Мы тоже к деревне относимся.

Человек меняется, если охвачен трудом городским, это накладывает отпечаток на его характер, на его судьбу даже. Но лучшие детские годы проходили именно там. У нас такие были персонажи! Дядя Вася вон как выпьет, до четырех утра ходит по деревне и поет, голос как у Лемешева. А он часто «принимал», так что деревня весь его репертуар изучила. А днем он говорит: «Я чего-то ничего не помню». Такой добрый был человек, никогда никого не обижал.

Другой, школьный друг мой, был конструктором военной техники, чем очень гордился. Вот он сидит, сочиняет очередную ракету, а его в партбюро вызывают. Приходит – а там комиссия; тех, кто в секретных организациях работал, время от времени проверяли. И вот сидит команда очень серьезных людей, один военный, остальные в штатском. Вот, говорят, ваше личное дело, что ж вы не указали, что в плену были? Немцы, говорят, взяли вашу деревню. А он и отвечает: «Да, действительно, был там, но немцы вошли, потом их наши выбили, так что деревня в оккупации всего два часа была. А мне там было всего три месяца, так что я не был опасен». Ну и отправили его работать.

Вот я очень люблю рассказывать о Василии Макаровиче Шукшине. Какие характеры у него, в городе ведь такие не найдешь, все смазанные. Каких он людей рождал, язык какой, все персонажи говорят по-разному. Когда мы читаем других писателей, говорим «язык автора», а у Шукшина – язык народа.

А.Г.: А свои наблюдения деревенские Вы использовали потом в работе, например, характеры, увиденные в детстве?

С.Л.: Ну да, конечно. Позволю себе еще нескромно, был я режиссером, «Позови меня в даль светлую» мы экранизировали. Сначала Василий Макарович (Шукшин — прим.автора) дал мне сценарий, когда мы с ним подружились, и я пошел хлопотать в кино. Я актер, я никто, никакого образования и отношения к режиссуре не имею. Но когда я прочитал, я был поражен, как он любит людей, мне хотелось показать их самому, так, как я их воспринимаю. Но в Госкино руководители, что характерно, все русские люди, сказали: «Шукшина много будет на экране». И это дело отложили.

Тогда мы с Василием Макаровичем договорились, что я сделаю радиоспектакль, заодно и себя проверю. Шукшин хотел брата сыграть, но, как известно, Василий Макарович со съемок у Бондарчука не приехал. Я попросил Михаила Александровича Ульянова, чтобы он эту роль сыграть, и мы сделали на радио спектакль. Сейчас, извините, буду хвалиться: многие страны купили наш радиоспектакль, включая Англию. Когда братские страны – это понятно, а тут я думаю: как же они будут Шукшина переводить на свой язык, потому что это невозможно, такие потери идут.

«Закрытые рецензии»

А.Г.: Насколько мне известно, не все проекты Шукшина увидели свет. Почему так получилось? 

С.Л.: Василий Макарович , если вы знаете, задумал снять фильм «Я пришел дать вам волю» про Степана Разина. И вдруг три кинорежиссера и примкнувшая к ним кинорежиссер-женщина написали на него доносы. Почему я говорю доносы? Они писали закрытые рецензии; не знаю, знают ли журналисты, что есть открытые рецензии, а есть закрытые. Закрытые – это тот, кто написал, и тот, кто прочитал. По-простому донос называется.

С особенным теплом Станислав Любшин вспоминает о Шукшине. Фото: Елена Хлиманова

А мотив какой у них в доносах был – что он искажает Степана Разина. А внешне Василию Макаровичу объяснили, мол, понимаешь, какая история: если мы тебе дадим деньги, то другие режиссеры будут сидеть без работы. Поэтому давай потом когда-нибудь. Ну он их хитрость понял, написал тут же «Печки-лавочки» и ушел к Бондарчуку, «Калину красную» снял. Вот так был не снят, может быть, самый мощный и самый грандиозный фильм Шукшина: после «Калины» он же был на таком подъеме.

А.Г.: Он с Вами делился, ожидал ли он такого или для него это стало неожиданностью?

С.Л.: Он чувствовал, кто это сделал, но потом уже не обсуждал. Он, конечно, простил их. Вот в нем было начало святого человека.

А.Г.: А вы сами когда-нибудь страдали от так называемых «закрытых рецензий» или от зависти коллег?

С.Л.: На меня доносы никто не писал, правда, первый теща написала. И почему-то в ЦК. Я где-то что-то скажу дома – и вдруг мне звонок, меня вызывают.

А.Г.: «Мой зять украл машину дров»?

С.Л.: Да (смеется). Вы воровали бревна, спрашивают. Нет, отвечаю. «Идите, свободны...пока». ну вот писала, а так больше никто. Кто завидовал, я знаю, догадывался. Когда случилось так, то меня один человек здорово подвел, многие обрадовались. Когда я после болезни вернулся в коллектив, я вдруг увидел тех людей, с кем я дружил, с кем выпивал…они так помрачнели, что я еще ходячий…бывало, бывало. Но можно это простить, они же ошибались. Они хорошие люди, просто ошибались, или жизнь у них такая. Когда ко мне кто-то плохо относился, я думал: или он ничего не понимает, или злой человек. Бог его простит.

А.Г.: А желание продолжить режиссерский опыт у Вас было?

С.Л.: Да, было. Не буду называть, я все еще верю, что, может быть получится, сценарий я сделал по Чехову. Можно еще похвалиться? «Позови в даль светлую», посвященная Василию Макаровичу, как-то не была замечена. И вдруг в ФРГ в Мангейме сразу четыре премии, и не значки, а именно премии. Из этой суммы нам, создателям фильма, тоже выдали премию, по тридцать пять рублей на человека. Тогда это тоже большие деньги были. Как мы узнали об этом? Нам ведь тоже не сообщили. По «Голосу Америки» услышали: тогда я позвонил и спросил: что это, пропаганда империалистическая или правда? Правда, говорят. Интересуюсь: ну и когда можно поехать за премией? А мы все, отвечают, уже получили.

Ну а потом так случилось, что я был членом жюри фестиваля в Бонне и там была неделя наших фильмов, картину Бондарчука повезли и так получилось, что и моих там три фильма было. И вот неделя наших фильмов открывается с премированной (хотя там, может, и мощнее фильмы были) картины, и главный редактор журнала «Штерн» устраивает пресс-конференцию у себя на квартире.

Там министр иностранных дел присутствовал, они все хотели с Россией подружиться, какие-то отношения наладить. Выпивают, о войне не вспоминают, как будто все в прошлом было. И один человек, который фонд организовал, меня спрашивает: «Станислав, как премией-то распорядились?». А рядом со мной наш министр сидит рядом, я и говорю: «А вот он отобрал». Переводчик с нашей стороны сделал вид, что я ничего не говорил, а с немецкой меня спрашивает: «Станислав, если я сейчас не переведу, моя карьера закончилась. А если переведу – у тебя будут неприятности. Что будем делать?». «Переводи», - говорю.

Когда он перевел, министр стал белым, а те удились, как это можно было отобрать. Министр встал: «Это пленка не его, камера не его» и так далее. Они все выслушивают с пониманием, но говорят: «Он же режиссер?». «Да». «Так это же в руки режиссера…». Крутился-крутился, потом тихо так мне говорит: «Зачем ты сказал?». А я громко: «А зачем ты отобрал?!». Ну и все, потом он со мной не разговаривал всю поездку. А потом на протяжении четырех лет, когда меня приглашали сниматься в разные страны, отвечали, дескать, он хворает или он занят сейчас.

О работе и смысле жизни

А.Г.: Вы упомянули о своей болезни и том, что, поправившись, по-другому взглянули на этот мир. Что это, потрясение после болезни или осмысление смысла жизни, когда ты фактически находишься на ее грани?

С.Л.: Что я могу сказать? В подобной ситуации осмысливаешь не то, что там было, а – «я же еще это не сделал, я же то обещал, я ведь обязан, я должен… Господи, помоги мне, как можно больше времени отпусти мне на все дела». Вот такой момент был. Там сам процесс интересный был, когда я заговорил. В палате у меня был телевизор, мой любимый артист, Евгений Леонов, играл в мультфильме Винни Пуха. И вот идет мультфильм, а я уже начал соображать и понимать, что на экране происходит. Смотрю, а его пчелы стали кусать, и тут я произнес фразу «Ай-ай-ай». Вот тогда все врачи, которые на осмотр пришли, захлопали и говорят: ну, раз заговорил, теперь скоро и пойдет он у нас.

А.Г.:  В фильме «Щит и меч» Вы очень многое пытались править в роли. А на съемках «Кин-дза-дза!» было такое, позволял Данелия импровизировать?

С.Л.:  Во-первых, это была трудная для меня работа, потому что я реалист и во всем пытался докопаться до сути. А персонаж-то выдуманные, хоть и прораб; мне его легко понять, я со строителями часто в жизни встречался. Я долго мучил и автора, и Данелию вопросами «а как так?», «а почему эдак?»; они уже даже стали всерьез на меня сердиться. Время нужно актеру, в кино же мало репетиций.

Вот я почему поражен Никитой Михалковым: когда мы начали готовиться к съемкам «Обломова» в Киеве, мы все прилетели репетировать. Неделя у нас была, пять вечеров. Вот у режиссеров в кино обычно какая манера: сразу показать актеру, чтобы он начал играть, а показ всегда актера живого, который сам хочет прийти к какому-то результату, убивает. Я попросил: «Никита, ты мне ничего не показывай, время у нас есть, я, когда найду в себе, почувствую этого человека, я тебе все проиграю, покажу, как бы я стал его играть, тогда ты и сам вступишь». Он, надо отдать ему должное, молодец, ничего ни разу мне не сказал, мы только читали.

Любшин считает, что актер раскрывается только к 40 годам. Фото: Елена Хлиманова

Прошла эта неделя, потом в Москве два дня, и перед съемками я ему всю роль и проиграл. Он и говорит: «А давай вот так!». Я спрашиваю: «В моих ли это возможностях?». «В твоих». Ну я начинаю репетировать его предложение. Ну а потом съемка: договариваемся, первый дубль я играю свой вариант, второй его, третий свой, четвертый его… Спрашивает: хочешь еще как-нибудь попробовать сыграть? Да я, отвечаю, уже и не знаю как. Все, спасибо, съемка окончена. Вот так и работали. Вот такого уважения к актерам я, пожалуй, и не встречал больше. Но что дальше происходит: утром он ко мне прибегает и говорит: «Старик, ну ты вчера там так сыграл первый дубль… Но берем второй!». Но кое-что мое все же в картину попало.

А.Г.: За современным кинематографом следите, интересно ли Вам это?

С.Л.: Мне нравится один режиссер, который, как мне кажется, сохраняет культуру русского театра, культуру МХАТа, который славится тем, что актер буквально проживает роль, которую играет на сцене. Этим у нас сейчас занимается Урсуляк. Все его фильмы посмотрите – как там актеры существуют, какие художественные открытия. Жизнь-то продолжается, людей много талантливых, а если и государство сейчас еще возьмется, поверит в наше кино… Ведь есть у нас прекрасные актеры, уже новейшее поколение на ноги встало. Актер ведь обычно к сорока годам только приходит к тому, кем он должен быть.